По паспорту мою бабушку, папину маму, зовут Луиза, о чем я узнала относительно недавно, уже будучи студенткой. Оказывается, один из дядек, прабабкиных братьев, подал идею записать ее под этим "королевским" именем. Но Луизой она не была ни дня, с юных лет называвшись Лилей. Лиля -- звучит куда естественней для медсестры, скромной жены и рачительной хозяйки из небольшого украинского городка при аэропорте. Уколы она, кстати, делала практически безболезненно и еще долгое время после выхода на пенсию принимала благодарности от пациентов.

Во вторник ее не стало. Странно осознавать, но, оправившись от известия, я испытала некоторую радость. Возможно, не совсем уместно называть это чувство радостью, поскольку оно ниже радости. Возможно, более подходящим определением будет не-печаль. Бабушкина смерть была большой неожиданностью для всех, однако это из тех случаев, когда говорят "упокоиться". Обрести покой. До самого конца она была в своем уме, узнавала и помнила всех родственников, исправно поздравляла с днями рождения; ела пирожки и пила наливки на семейных праздниках, интересовалась новостями и не упускала случая спросить, "як справи у лічному житті". Не мучилась, не лежала овощем, хотя в последние годы передвигалась уже только с помощью. Единственное, что ее тяготило -- тоска по дедушке, с которым она мечтала встретиться все 13 лет с момента его ухода. Много есть смертей, но я считаю, что такая -- благо.

Волну печали, на самом деле, поднимает не естественная физиология процесса, а дыры в восприятии, понимание, что какая-то часть тебя и твоей жизни безвозвратно ушла. Мысли, периодически устремляющиеся к объекту, натыкаются на пустоту. Ты думаешь о человеке, как будто он жив и существует где-то в пространстве, а потом сознание спохватывается: "Ах да..."

Я несу две алые гвоздики. Дома у бабушки уже завешены зеркала, в каждой комнате люди. Многие из них -- мои родственники, но я знаю их лишь по рассказам. Ладанный запах церковной свечки. Какая-то тетенька, нараспев читающая псалмы. Ловлю себя на мысли, что у нас все-таки дикая погребальная традиция -- все эти гробы с отделкой, искусственные венки, которые не разложатся и воссоединятся с природой. Тетя Нина, бабушкина сестра, тихо сидящая на табуретке в уголке, пожалуй, единственный человек, который ни с кем не говорит и не участвует в обвешивании траурной мишурой. Когда я смотрю на нее, у меня начинает покалывать в глазах и в горле тугим клубком сворачивается отчаяние. Теперь я в полной мере, физиологически, осознаю произошедшее. Руки у бабушки Нины очень теплые и сухие, как пергамент. Я обнимаю ее и мечтаю, чтобы способность утешать работала на тактильном уровне.

Боком прошмыгиваю в одну из комнат, чтобы поздороваться с родственниками и потом уйти. Меня зовут на кладбище, а потом в ресторан, но я отказываюсь. Во-первых, я не очень могу есть в таких случаях. А во-вторых, не приветствую консервацию и танцы с бубном вокруг тела вместо утилизации при помощи огня. Незадолго до того, как я собираюсь тихо попрощаться и ускользнуть, в комнату заходит папин брат, дядя Юра, чтобы доложить присутствующим.

-- Ну я это, сфоткал, чтобы гроб с цветами было видно. Валентина Ивановна просила показать...

Занавес на человеческом спектакле не опускается никогда.