a kick in the head to kill the hollow

Я всегда чувствую себя странно и дико, когда нахожу в чем-либо диссонанс между формой и содержанием. И это чувство неправильности происходящего, переходящее в жуткую потребность все исправить и расставить по местам, начинает ходить по всем моим записям кривым беспокойным росчерком. По форме эта ночь должна быть идеальной - мягкое сумрачное небо, сочная зелень (хоть какая-то польза от холодного воздуха!), расцветающие  во тьме ирисы, призывающие бежать домой за акварелью, праздность и расслабленность всеобщего субботнего настроения. Сегодня мне, после долгих четырех лет войны с днями, когда было практически невозможно подняться с кровати, наконец-то удалось соскочить с обезболивающих - чем не момент для триумфа? Хотя я по привычке продолжаю гневить Вселенную своим недоверием, перебирая пальцами пластинку с таблетками в кармане - ибо так спокойнее - пройдет время и не оставит ничего от этой тревожной готовности к боли и уязвимости. Радость, новый торжественный ход во всесильность!.. Но содержание отстает от безупречной, торжествующей формы, моя глубинная обесточивающая печаль по-прежнему здесь, и я медлю: все жду от нее какого-то изящного разрешения, пытаюсь приукрасить и обратить в феерию, как парижская чернь - голову принцессы де Ламбаль. Как же не похожа эта печаль, это томительное ощущение проволоки, долго и туго натягивающейся где-то внутри, на мгновенное эйфорическое освобождение от физических страданий! Она отупляет и оставляет в недоумении, и я, продолжая идти и играть с пластинкой, думаю: порвется ли проволока сама и нужно ли верить этому "вот-вот" предчувствию, стоит ли ждать освободительную эпифанию? Вероятно, нет - ведь вялотекущих озарений не существует. Но я все же позволяю ноющей грусти натягиваться и наматываться внутри меня и жду, когда смогу объяснить себе жажду потрясений посреди позднеапрельской успокоительной тишины. Разгадка этой жажды будет равна моменту, когда жизненно важные таблетки полетят в мусорный бак.

В последнее время я все чаще думаю о том, что обменяла бы парочку своих немногочисленных способностей на одно умение не обострять, не относиться к происходящему с неудобоваримой тяжеловесностью. Возможно, будущая версия меня сейчас смеется, глядя на это все безобразие сквозь пространственно-временной провал. И правильно делает. Моя глупая склонность придавать всему слишком много значения, моя гиперответственность, доходящая до мученических надломов, мешают мне смеяться вместе с ней. Я начинаю много думать, много беспокоиться, просыпаться среди ночи от тревожных снов. Порывистые движения, круги под глазами - вот я и легкая добыча сложных переживаний. 

Но, боги, я ведь знаю и говорю себе, что, при всей видимой сложности, они не стоят ничего - почему же тогда так штормит? 

Апрель - это дом, который всегда оставался со мной, когда ничего и никого не было, и когда все дышало мертвой непоправимостью утрат. В его мимолетном, но нерушимо-вечном пристанище достаточно и того, что есть, но я бы оставила еще меньше. Топить ожоги и ссадины в мягком анестетическом воздухе - уже роскошь. Я окидываю свои владения жадным взглядом - временный властитель на только что завоеванных землях, которые к утру будут принадлежать шуму, спешке, несуразному дневному циклу. Сейчас это мое царство, и ночной холодок на радостях норовит залезть под одежду, точно нетерпеливый любовник, губы саднит от его же шероховатых ветреных поцелуев, а звезды мерцают особенно церемониально и празднично. Такая ночь - единственное божество перед которым не стыдно преклонить колени и просить, просить горячо и самозабвенно, как просят об истинном чуде. О чем? О воздухе, пахнущем нагретыми за день деревьями, фиалками и сбрызнутой дождем свежестью. Об окнах, светящихся тусклым алым жаром догорающего костра штор и люстр. И - до экстатического изнеможения - о том, чтобы можно было стянуть тяжелую горечь с сердца таким же легким рывком, каким стягивают душный шарф с шеи.